Вера моя в мои литературные кумиры поколебалась особенно с обеда, который Воейков заставил дать купца Жукова при открытии его типографии, управление которой Воейков взял на себя.

Кукольник провозглашал, что имя Полевого никогда не забудется в истории русской литературы.

     Воейков, истощавший, по обыкновению, все свое лицемерие и лесть перед людьми, из которых он думал извлечь для себя какую-нибудь пользу, уверявший их в своей высокой честности бескорыстии, начал ухаживать с некоторого времени за купцом Жуковым, дела которого были тогда в самом цветущем состоянии. От "Русского инвалида" Воейков получал весьма немного. У него были побочные дети от женщины, которая исправляла у него должность ключницы или кухарки, на которой он женился незадолго перед своей смертию, и хотя он содержал семейство свое плохо, но ему все-таки недоставало денег, и он часто жаловался на свое стесненное положение,

     Репутация Воейкова между литераторами и людьми близкими к литературе была не блистательная. На него смотрели почти так же, как на Булгарина.
     Из литераторов один только Владиславлев находился с ним в дружеских сношениях, но и тот отзывался о нем невыгодно и не давал ему денег взаймы. Владиславлев, тщетно уговаривавший Воейкова не жениться, принужден, однако, был присутствовать, по его просьбе, на свадьбе как свидетель рассказывал о ней много комического.
     Жуковский, князь Вяземский и другие старые приятели Воейкова, прежде помогавшие ему, совсем почти отказались от него. Многие поддерживали с ним связь только из боязни попасть в его "Сумасшедший дом".

     Потерявший всякое доверие и участие к себе между прежними своими приятелями, Воейков обратился к людям богатым и далеким от литературы...
     Жуков попался на его удочку.

     Воейков и в глаза и за глаза прославлял Жукова, называл его честнейшим, умнейшим, просвещеннейшим человеком; твердил ему, что он частичку из своих богатств должен употребить, как меценат, на пользу литературы, и уговорил его дать капитал на заведение типографии, прибавив, что он охотно возьмется, несмотря на свои преклонные лета и многочисленные литературные занятия, управлять этой типографией и блюсти выгоды почтеннейшего Василия Григорьевича.

     Самолюбие Жукова не устояло против грубой лести Воейкова. Жуков дал ему деньги на первое обзаведение и открытие типографии.

Барон Розен кричал, что "Ифигению" Гете может перевести один Жуковский, но под его руководством...

     Воейков уверил его при этом, что для придания большей известности новой типографии необходимо дать угощение в ней всем литераторам, начиная с И. А. Крылова и Жуковского. И на обед были выданы деньги Воейкову.

     Я получил приглашение вместе с другими.

     Квартиру для типографии Воейков нанял в переулке близ Сенной площади, в грязном доме, пользовавшемся самою печальною известностию: во время холеры 1831 года в этом доме была устроена холерная больница, и из окон ее взбунтовавшийся народ выбрасывал на улицу докторов.
     В самой большой из зал типографии был накрыт стол покоем человек на семьдесят.

     К четырем часам литераторы начали съезжаться и сходиться. Воейков принимал всех как хозяин, очень довольный тем, что Крылов, Жуковский и Вяземский не отказались от приглашения.
     За исключением Булгарина, Сенковского и Греча - заклятых врагов Воейкова - на этом обеде присутствовали все до последнего фельетониста, накануне напечатавшего свою статейку в первый раз.

Иван Панаев, современник Крылова (1840-е годы)

     Крылов, Жуковский и Вяземский были посажены, конечно, во главе стола. Около них Плетнев, князь Одоевский и г. Краевский, который при первом появлении в залу озаботился, чтобы занять место как можно поближе к ним.
     Кукольник сел на другой конец стала со своими литературными друзьями и посадил возле себя Полевого.
     Остальные расселись, как случилось.

     Воейков не садился за стол. Он любезничал со своими гостями и угощал их. Воейков всех предварительно познакомил с Жуковым и за обедом оставил ему место около литературных знаменитостей.

     За обедом между прочими присутствовали два какие-то монаха.
     Когда все уселись за стол, в зале появились квартальный надзиратель и два жандармских офицера.
     Явились ли они для поддержания, в случае нужды, порядка или принадлежали к знакомым Жукова и Воейкова и были ими приглашены? - это осталось неизвестным. Надобно думать, что они явились просто для порядка, потому что за стол не садились, а только по временам заглядывали в залу и потом исчезали в другой комнате, где в свою очередь угощаемы были будущие фактор и наборщики.

     Кушаньям не было числа, но обед был из рук вон безвкусен и плох. Вино также не отличалось доброкачественностию, но уж зато лилось через край.

     Между бесчисленною, грязною и полупьяною прислугою бегали какие-то ребятишки и также прислуживали гостям. Оказалось, что это были побочные дети Воейкова.

     Вино действовало; в конце обеда начались дружеские излияния, различные объяснения, объятия, примирения, уверения в любви и уважении. Все, даже самые ожесточенные враги, смотрели в умилении друг на друга посоловевшими глазами.
     Полевой уверял Кукольника в том, что он один из самых пламенных приверженцев и почитателей его таланта.
     Кукольник кричал, что имя Полевого никогда не забудется в истории русской литературы; они при этом целовали друг друга и пили брудершафт...
     Все это было довольно гадко.

     Жуковский, Крылов, Вяземский, Одоевский и многие другие с последним блюдом встали из-за стола и уехали.

     Барон Розен, еле державшийся на ногах, расхаживал по зале, кричал, что он создаст настоящую русскую драму, что "Ифигению" Гете может перевести один Жуковский под его руководством, натыкался на всех, обнимался со всеми и даже плакал.

     Между тем совсем смерклось, и залу осветили двумя или тремя плохо горевшими лампами.
     Пропитанная спиртным запахом и табачным чадом, она представляла неприятное зрелище.
     Столы были уже сдвинуты. Пьяные тени шатались и бродили в этом чаду, освещенные тусклым и красноватым светом ламп, крича, болтая всякий вздор и натыкаясь друг на друга.

     Полевого и Кукольника начали качать, каким-то образом даже Розен очутился потом в объятиях Кукольника.
     Кукольник кричал:
     - Ты немец, но талантливый немец... в твоей "Осаде Пскова" есть дивные места... Ну, братцы, выпьемте за здоровье Розена!.. Воейков! вели подать вина!

     Квартальный и жандармские офицеры издалека посматривали на все это с подозрительным удивлением.

     Хромой Воейков, стуча своею палкою, явился в сопровождении лакея, который нес шампанское.
     Воейков начал обнимать Кукольника и Розена и говорил, что он счастлив, что на его празднике совершилось примирение двух наших первых драматических писателей. Кукольник провозгласил в десятый раз тост за процветание новой типографии.

     Литературная оргия окончилась пляской.
     Полевой, Кукольник и Яненко пустились вприсядку. Около них составился кружок, рукоплескавший им и кричавший: Браво! Бис!..

     Что происходило затем - я не знаю; я не дождался конца пляски...

(И.И.Панаев. Литературные воспоминания. Москва. 1988 год.)