Перед зеркалом
Владислав Ходасевич
|
|
|
Nel mezzo del cammin di nostra vita.
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
1924 г.
|
|
Имя Ходасевича (1886-1939) впервые (и практически - единственный раз) я прочитал в 1969 году скорее всего в "Литературной газете". (Возможно, это была статья к годовщине его смерти.)
Статью я, разумеется, не запомнил, фамилию же запомнил на всю жизнь.
А его пронзительные стихи даже переписал.
В общем, понятно, почему в статье были напечатано (полностью) это стихотворение. По нему можно даже восстановить соболезнующе-покровительственный тон публикации.
Теперь Ходасевича называют "крупнейшим русским поэтом XX века, глубоким и оригинальным литературным критиком, блистательным мемуаристом, еще недавно старательно замалчивавшегося в России".
Неудивительно, кстати, что "замалчивавшегося".
"Замалчивались" тогда не только откровенные критики советского строя, но вообще все, кто не укладывался в рамки официальной точки зрения.
В школьном курсе литературы не было ни Есенина, ни Бунина, ни Бабеля, ни Платонова.
Совершенно не упоминались ни Гумилев, ни Андрей Белый, ни Бальмонт.
Что уж там говорить о "невозвращенце" Ходасевиче...
Обложка
Предыдущий номер
Следующий номер
|
|